Наши за границей - Страница 37

Глафира Семеновна посмотрѣла на мужа и сказала:

— Не пойду я съ тобой въ ресторанъ.

— Это еще отчего? Да какъ-же голоднымъ-то быть? Вѣдь у меня ужъ и такъ брюхо начинаетъ подводить.

— Ну, и пусть подводитъ, а я не пойду.

— То-есть отчего-же это? Отчего? Вѣдь и ты-же проголодалась.

— А коли проголодалась, то вотъ какъ пріѣдемъ домой, то пошлю за булками и за ветчиной и наѣмся, а въ ресторанъ съ тобой не пойду.

— Да по какой причинѣ?

— Очень просто. Вспомни, что ты говорилъ давеча насчетъ ресторана? Какую такую ѣду ты хотѣлъ спрашивать въ ресторанѣ?.. Вотъ изъ-за этого и не пойду.

— Ахъ, это насчетъ жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я передъ отъѣздомъ изъ Парижа ужъ какъ-нибудь понатужусь и съѣмъ жареную лягушиную лапу, и тогда я пойду въ ресторанъ одинъ, безъ тебя.

— Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, такъ и сейчасъ спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съѣшь. Видѣла я разъ, какъ ты пьяный въ Петербургѣ у татаръ въ ресторанѣ поспорился съ пріятелями на пари и у живого налима голову отгрызъ.

— Такъ вѣдь тогда всѣ чудили. Пентюковъ выпилъ водки съ уксусомъ, прованскимъ масломъ и съ горчицей, а я потребовалъ живого налима. Нѣтъ, Глаша, я пошутилъ, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь одинъ, безъ тебя.

— Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.

— Ну, вотъ ей-Богу, сегодня не стану требовать лягушку.

— Вѣрно?

— Вѣрно.

— Ну, смотри, ты побожился. Тогда пойдемъ.

И супруги направились къ мосту, дабы перйти на другой берегъ Сены.

Черезъ четверть часа они стояли противъ Эйфелевой башни и, закинувъ головы наверхъ смотрѣли какъ ползутъ подъемныя машины на башнѣ, поднимающія публику въ первый, во второй и третій этажи, какъ въ каждомъ этажѣ около перилъ бродятъ люди, кажущіеся такими маленькими, какъ мухи или муравьи.

— Неужто и намъ придется по этой машинѣ подниматься? — съ замираніемъ сердца спросила Глафира Семеновна и, уставъ стоять, сѣла на одинъ изъ стоявшихъ рядами передъ башней садовыхъ стульевъ.

— Да что-жъ тутъ страшнаго-то? Сядешь, какъ въ карету, машина свистнетъ — и пошелъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ и тоже сѣлъ на стулъ рядомъ съ женой.

— Охъ, страшно на такую высоту! — вздыхала Глафира Семеновна.

— Зато письма съ башни напишемъ и похвастаемся передъ знакомыми, что взбирались въ поднебесье.

— Николя! Башня шатается. Вотъ я и теперь вижу, что она шатается.

— Да нѣтъ-же, нѣтъ.

— Я тебѣ говорю, что шатается. Видишь, видишь… Ты смотри вправо…

Супруги заспорили, но въ это время передъ ними остановилась пожилая женщина въ потертомъ шерстяномъ платьѣ, въ бархатной наколкѣ и съ сумочкой черезъ плечо. Она совала имъ въ руки два желтенькіе билета и бормотала:

— Pour les chaises, monsieur, vingt centimespour le repos.

Николай Ивановичъ вытаращилъ на нее глаза.

— Чего вамъ, мадамъ? Чего такого? Чего вы ввязываетесь? — говорилъ онъ удивленно.

Женщина повторила свою фразу.

— Да что нужно то? Мы промежъ себя разговариваемъ. Се ма фамъ — и больше ничего, — указалъ Николай Ивановичъ на Глафиру Семеновну и прибавилъ, обращаясь къ женщинѣ:- Алле… А то я городового позову.

— Mais, monsieur, vous devez payer pour bs chaises, — совала женщина билеты.

— Билеты? Какіе такіе билеты? Никакихъ намъ билетовъ не нужно. Глаша! Да скажи-же ей по-французски и отгони прочь! Алле!

— Monsieur doit payer pour les chaises, pour le repos… — настаивала женщина, указывая на стулья.

— Она говоритъ, что мы должны заплатить за стулья. — пояснила Глафира Семеновна.

— За какіе стулья?

— Да вотъ на которыхъ мы сидимъ.

— Въ первый разъ слышу. Что-же это за безобразіе! Гдѣ-же это видано, чтобъ за стулья въ саду брать! Вѣдь это-же выставка, вѣдь это не театръ, не представленіе. Скажи ей, чтобъ убиралась къ чорту. Какъ чортъ по-французски? Я самъ скажу.

— Vingt centimes, madame… Seulement vingt centimes. Ici il faut payer partout pour les chaises.

— Требуетъ двадцать сантимовъ. Говоритъ, что здѣсь вездѣ за стулья берутъ, — перевела мужу Глафира Семеновна и прибавила: — Да заплати ей. Ну, стоитъ-ли спорить!

— Это чортъ знаетъ что такое! — вскочилъ со стула Николай Ивановичъ, опуская руку въ карманъ за деньгами. — И какое несчастіе, что я по-французски ни одного ругательнаго слова не знаю, чтобы обругать эту бабу! — бормоталъ онъ и сунулъ женщинѣ деньги.

XXX

— За посидѣнье на садовыхъ стульяхъ брать! Только этого и недоставало! — продолжалъ горячиться Николай Ивановичъ послѣ ухода женщины, взявшей съ него «за отдыхъ». — И не диво-бы, ежели представленіе какое было, а то — ничего. Сѣли люди отдохнуть и разговаривали.

— На Эйфелеву башню смотрѣли — вотъ тебѣ я представленіе, — отвѣчала Глафира Семеновна.

— Да вѣдь за посмотрѣніе Эйфелевой башни ужъ при входѣ взято.

— То взято за посмотрѣніе стоя, а это за посмотрѣніе сидя… Полѣзешь на самую башню опять возьмутъ. За каждый этажъ возьмутъ. Я читала въ газетахъ!

— Такъ тамъ берутъ за подъемную машину, за то, что поднимаешься. Все-таки катаніе, все-таки люди трудятся и поднимаютъ, а тутъ стоитъ стулъ на мѣстѣ,- вотъ и все… Просидѣли мы его, что-ли? Вставай… Не хочу я больше сидѣть, — сказалъ Николай Ивановичъ женѣ, поднимаясь съ мѣста. — Теперь взяли за то, что сидя на Эйфелеву башню смотришь; а вдругъ оглянешься и будешь вонъ на тотъ воздушный шаръ смотрѣть, что на веревкѣ мотается, такъ и за посмотрѣніе шара возьмутъ, зачѣмъ на шаръ, сидя на стулѣ, смотришь.

— Да чего ты сердишься-то? Вѣрно, ужъ здѣсь порядки такіе…