Наши за границей - Страница 81

— Buvons sec, monsieur!.. .

— Зачѣмъ мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. A ля рюссъ. Я — Николай Иванычъ, — тыкалъ онъ себя пальцемъ въ грудь.

— Oui, oui… Je me souviens… Petv Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

— Николай Иванычъ.

— Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitscli. Et votre nom de famille?

— Фамилія? Маршанъ Ивановъ.

— Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier …- подскочилъ одинъ изъ французовъ.- Vous comprenez: gantier?

И въ поясненіе своихъ словъ онъ вытащилъ изъ брючнаго кармана перчатки.

— Перчаточникъ? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршанъ канаты и веревки. Вотъ…

Николай Ивановичъ сталъ искать веревку, нашелъ ее на горлышкѣ бутылки изъ-подъ шампанскаго и указалъ.

— А канатъ вотъ…

Онъ оторвалъ веревку съ бутылки и показалъ пальцами толщину ея. Французы поняли.

— Тю маршанъ и же маршанъ — де маршанъ. Руку, — продолжалъ Николай Ивановичъ, протягивая французу руку.

Слѣдовало: «vive la France», «vive la Russie» и опять пили.

— А ли рюссъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лѣзъ со всѣми цѣловаться. — Три раза по-русски. Труа, труа…

Мадамъ Баволе съ особеннымъ удовольствіемъ чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось рѣкой. Выпито было много. Память y Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Далѣе Николай Ивановичъ смутно помнитъ, что они куда-то поѣхали въ четырехмѣстномъ парномъ экипажѣ. Онъ, Николай Ивановичъ, сидѣлъ рядомъ съ мадамъ Баволе и на ней была высочайшая шляпка съ широкими полями и цѣлымъ ворохомъ перьевъ. Два француза сидѣли противъ него. Помнитъ онъ какой-то садъ, освѣщенный газомъ, нѣчто въ родѣ театра, сильно декольтированныхъ женщинъ, которыя пѣли и приплясывали, помнитъ звуки оркестра, помнитъ пеструю публику, помнитъ отчаянные танцы, помнитъ, что они что-то ѣли въ какой-то красной съ золотомъ комнатѣ, припоминаетъ, что онъ сидѣлъ съ какой-то француженкой обнявшись, но не съ мадамъ Баволе, a съ какой-то тоненькой, востроносой и бѣлокурой, но все это помнитъ какъ сквозь сонъ.

Какъ онъ вернулся къ себѣ домой въ гостинницу, онъ не зналъ, но проснулся онъ y себя въ номерѣ на постели. Лежалъ онъ хоть и безъ пиджака и безъ жилета, но въ брюкахъ и въ сапогахъ и съ страшной головной болью. Онъ открылъ глаза и увидалъ, что въ окно свѣтило яркое солнце. Глафира Семеновна въ юбкѣ и въ ночной кофтѣ стояла къ нему спиной и укладывала что-то въ чемоданъ. Николай Ивановичъ на нѣкоторое время притворился спящимъ и сталъ соображать, какъ ему начать рѣчь съ супругой, когда онъ поднимется съ постели, — и ничего не сообразилъ. Голова окончательно отказывалась служить. Полежавъ еще немного, не шевелясь, онъ сталъ осторожно протягивать руку къ ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотрѣть, который часъ. Часы онъ ощупалъ осторожно, осторожно посмотрѣлъ на нихъ и очень удивился. увидавъ, что уже третій часъ дня; но когда сталъ класть часы обратно на столикъ, часовая цѣпочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся надъ открытымъ сундукомъ Глафира Семеновна обернулась и, увидавъ Николая Ивановича шевелящимся и съ открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила:

— Ахъ, проснулся! Мерзавецъ!..

— Глаша, прости… Прости, голубушка… Вѣдь ты сама виновата, что такъ случилось, — пробормоталъ Николай Ивановичъ, стараясь придать своему голосу какъ можно болѣе нѣжности и заискивающаго тона, но голосъ хрипѣлъ и сипѣлъ послѣ вчерашняго пьянства.

— Молчи! Я покажу тебѣ, какъ я сама виновата! Еще смѣешь оправдываться, пьяница! — перебила его Глафира Семеновна.

Ну, прости, ангельчикъ. Чувствую, что я въ твоей власти.

— Не смѣть называть меня ангельчикомъ. Зови ангельчикомъ ту толстую хабалку, съ которой ты пьянствовалъ и обнимался, а меня больше не смѣй!

— Съ кѣмъ я обнимался? Съ кѣмъ?

— Молчать! Ты, я думаю, съ цѣлымъ десяткомъ мерзавокъ обнимался, пропьянствовавъ всю сегодвяшнюю ночь.

— Глаша! Глаша! Зачѣмъ такъ? Зачѣмъ такъ? Видитъ Богъ… — заговорилъ Николай Ивановичъ, поднявшись съ постели и чувствуя страшное головокруженіе.

Глафира Семеновна не выдержала. Она опустила открытый чемоданъ и, закрывъ лицо руками, горько заплакала.

LXX

Глафира Семеновна плакала, а Николай Ивановичъ всталъ съ постели и молча приводилъ свой костюмъ въ порядокъ. Дѣлалъ онъ это не безъ особенныхъ усилій. Послѣ вчерашней выпивки его такъ и качало изъ стороны сторону, голова была тяжела, какъ чугунный котелъ, глазамъ было трудно глядѣть на свѣтъ, и они слезились, языкъ во рту былъ какъ-бы изъ выдѣланной кожи. Николай Ивановичъ тщательно умылся, но и это не помогло. Онъ попробовалъ курить папироску, но его замутило. Бросивъ окурокъ и откашлявшись, онъ подсѣлъ было къ Глафирѣ Семеновнѣ.

— Прочь! — закричала та, замахнувшись на него. — Не подходи ко мнѣ. Иди къ своимъ мерзавкамъ.

— Къ какимъ мерзавкамъ? Что ты говоришь!

— А вотъ къ тѣмъ, отъ которыхъ ты эти сувениры отобралъ.

Глафира Семеновна подошла къ его пальто, висѣвшему на гвоздѣ около двери, и стала вынимать изъ кармановъ пальто пуховую пудровку, карточку съ надписью Blanche Barbier и адресомъ ея, гласящимъ, что она живетъ на Итальянскомъ бульварѣ, домъ нумеръ такой-то. Далѣе она вынула пробку отъ хрустальнаго флакона, смятую бабочку, сдѣланную изъ тюля и бархата, и прибавила:

— Полюбуйтесь. Это что? Откуда вы это нахватали?

Николай Ивановичъ удивленно выпучилъ глаза и развелъ руками.

— Рѣшительно не понимаю, откуда это взялось, — сказалъ онъ, но тутъ-же сообразилъ, что можно соврать, и пробормоталъ:- Ахъ, да… Бабочку эту я для тебя купилъ, но только она смялась въ карманѣ. Очень хорошенькая была…