Наши за границей - Страница 24

— Вотъ удивительно, что вы такъ честите выставку! Всѣ, которые оттуда возвратились, намъ очень и очень хвалили ее. Говорятъ, уму помраченье.

— Грабежъ-съ… Грабежъ на большой дорогѣ за все, а жизнь — собачья. Конечно, вездѣ цивилизація, но по цивилизаціи и грабятъ. Четвертаковъ-то этихъ самыхъ сорокакопѣечныхъ мы вытаскивали, вытаскивали изъ-за голенища, да инда надсадились.

— Неужели такая дороговизна? — удивился Николай Ивановичъ.

— Ну, не такъ, чтобъ ужъ очень, — вставилъ свое слово усачъ, вынимая изо рта сигару. — Понятное дѣло, въ Парижѣ во время выставки все дороже, но…

— Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ тебѣ и горя мало, — перебилъ его жирный человѣкъ, — а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москвѣ, къ примѣру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторанѣ полтора цѣлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Парижѣ за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копѣекъ четвертакъ — шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили — тридцать два рубля заплатили.

— Да вѣдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.

— Что ты мнѣ толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже дѣлали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторанѣ… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?

— Бребанъ… — отвѣтилъ усачъ.

— Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.

— Да вѣдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремѣнно живую стерлядь захотѣлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.

— Потомъ рейнская лососина.

— Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда ѣдемъ?.. — продолжалъ жирный человѣкъ. — Да у меня въ Москвѣ полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дѣтьми живу, шесть человѣкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всѣхъ ногъ бросаются на услугу; у подъѣзда рысакъ въ пролеткѣ на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмѣривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москвѣ каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чѣмъ я въ Парижѣ жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ тебѣ прислужающій явился — когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нѣтъ, квасу нѣтъ, бани нѣтъ, о ботвиньѣ и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру — бѣги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обѣдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактирѣ и думаешь: «Батюшки! Не накормили-бы лягушкой». Поѣшь — сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человѣку подобаетъ, а ты опять бѣжишь, бѣжишь неизвѣстно куда, въ какіе-то театры…

— Зачѣмъ-же ты бѣжалъ въ театры? Ѣхалъ-бы домой спать.

— Да вѣдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Парижѣ и не видать ее…

— А ты могъ не соглашаться и ѣхать домой.

— Да вѣдь съ выставки-то пока до дому доѣдешь да шестьдесятъ три ступени въ свою комнату отмѣряешь, такъ, смотришь, и разгулялся, сна у тебя какъ будто и не бывало… Да и въ театрѣ. Сидишь и смотришь, а что смотришь? — разбери. Только развѣ какая-нибудь актриса ногу подниметъ, такъ поймешь въ чемъ дѣло.

— Врешь, врешь, — остановилъ жирнаго человѣка усачъ. — Въ театрахъ я тебѣ обстоятельно переводилъ, что говорилось на сценѣ.

— Собачья жизнь, собачья! — повторилъ жирный человѣкъ и, кивнувъ на пустую бутылку рейнвейну, сказалъ усачу:- Видишь, усохла. Вели, чтобъ новую изобразили. А то терпѣть не могу передъ пустопорожней посудой сидѣть.

XIX

Николай Ивановичъ подсѣлъ ближе къ жирному человѣку и его спутнику, усачу, и, сказавъ «очень пріятно заграницей съ русскими людьми встрѣтиться», отрекомендовался и отрекомендовалъ жену.

— Коммерціи совѣтникъ и кавалеръ Бездонновъ, — произнесъ въ свою очередь жирный человѣкъ и, указывая на усача, прибавилъ:- А это вотъ господинъ переводчикъ и нашъ собственный адьютантъ.

— Графъ Дмитрій Калинскій, — назвался усачъ и, кивнувъ въ свою очередь на жирнаго человѣка, сказалъ:- Взялся вотъ эту глыбу свозить въ Парижъ на выставку и отцивилизовать, но цивилизаціи онъ у меня не поддался.

— Это что устрицъ-то жареныхъ не ѣлъ? Такъ ты-бы еще захотѣлъ, чтобъ я лягушекъ маринованныхъ глоталъ! — отвѣчалъ жирный человѣкъ.

— Выставку ругаешь!

— Не ругаю, а говорю, что не стоило изъ-за этого семи верстъ киселя ѣсть ѣхать. Только то и любопытно, что въ поднебесьѣ на Эйфелевой башнѣ мы выпили и закусили, а остальное все видѣли и въ Москвѣ, на нашей Всероссійской выставкѣ. Одно, что не въ такомъ большомъ размѣрѣ, такъ размѣръ-то меня и раздражалъ. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отдѣлу, смотришь, смотришь на все одно и то-же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсѣмъ съ вашими кожами или бархатами! Вѣдь все одно и то-же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, такъ зачѣмъ-же цѣлый огородъ витринъ-то выставлять!

— Вотъ какой странный человѣкъ, — кивнулъ на жирнаго человѣка усачъ. — И все такъ. Въ Парижѣ хлѣбъ отличный, а онъ вдругъ о московскихъ калачахъ стосковался.

— Не странный, а самобытный. Я, братъ, славянофилъ.